* * *

Звезды-светлячка
зов отблеском сизым
и край колпачка
на ручке обгрызен.

Листочек-новьё
без точек и вмятин.
Опять за своё,
бумагомаратель!

Копытца размерца
стучат погремушкой.
Да боль тебе в сердце,
да Бог тебе в уши.

Слаб свет ночника,
спросонья столь странен.
Ночная строка –
источник обманов.

Давно не ново.
Но наново – глуше.
Спугнёт волшебство
крик утра петуший.

Ты строже и суше,
но слаженней фразы.
Огня тебе в душу
и Ангела – в разум.


ЛУННАЯ ПЕСЕНКА

Ночь – тьма теней лекалами –
кроит тоску бездонную.
А я смотрю, лукавая,
над крышей в вашу сторону.

Дразню вас тонкой спицею
свечения извечного.
Ну почему не спится вам,
пророки человечества?

Забыв подушки пышные
и сны вполне пристойные,
о чём подолгу пишете
под лампами настольными,

моею песней лишнею,
как лютнею, заслушавшись...
Зачем потом, не выспавшись,
опаздывать на службу вам?

Как горько утром раненным
обманутому городу!
Своим существованием
я вам морочу головы.


* * *

Открываю душу я,
ложь-одежда вспорота.
Для Поэта слушатель –
как для прочих золото.

Не судьбой, так мыслями
породнимся скоро мы.
Для Поэта искренний
отголосок – дорого.

Юность быстротечная,
в муку строчек смелена.
И толпой беспечною
буду я осмеяна,

вряд ли ей понравится
рифм тяжелых сонница.
Но одна красавица
подойдёт, поклонится.

Что ж, теперь не страшно мне
умереть; поэты? –
не помянут важные
литавторитеты.

Очень много лишнего
в их ушах – коростой.
Отправляйтесь, книжники,
к ухо-горло-носу!

Ветка над Почайною
тронет воду удом,
тайное зачатие
звука
          будет чудом.

Не достойны, малые,
этого богатства.
И не понимала я
яблоньку из сказки,

унижалась, ладная,
умоляла любушка:
«Золотое яблоко
съешь моё, голубушка!

Кожемякой-стужею
замело полгорода».
…Для Поэта слушатель –
как для прочих золото.


ФОРОССКОЕ ЧУДО

Над пыльным простором Фороса,
где яйлы снимают свой щит,
у края крутого утёса
старинная церковь стоит.

И бьют её сильные ветры,
но держат святые кресты.
Так каждого Светлая Вера
спасёт у последней черты.


* * *

Стареет снег... Свалявшись кособоко,
уже не бел, а грязно-серо-рыж.
Он весь в песке. И в жёлтых весь подтёках,
как в синяках от льдин, упавших с крыш.

Ах, как пушист и чист он был, вчерашний
огромный нежный лебедь за окном!
А в памяти – шутнице вечной нашей
останется истёртым полотном.

Идёт весна... В ней всё свежо и верно.
Она юна и радостна для всех.
Но как назвать мне молодостью время,
когда стареет снег?


МАСЛЕНИЦА

Ах, Масленица, шум-нарядница,
начало яркое весны.
Ныряем в солнце, шутим, дразнимся,
едим горячие блины.

А завтра солнце словно спешится,
растает маслом пестрота.
Наденем скромные одежды мы
и будем ожидать Христа.

Вот так Природа – бой-разбойница –
походкой ветра разбитной
к чему-то важному готовится,
цветя черешнею весной.


* * *

Мозаика мгновений – город мой,
где зебры трасс, как сломанные полки.
Ухмылки улиц, сбившихся с прямой.
И между стен тончайшие осколки.

Всё тот же дождь, почти с рожденья стар.
На нити ив нанизанные слёзки.
Вот переход. Бренчание гитар.
Здесь я иду бессовестным подростком.

А здесь иное бровок битых меж –
стеклом и светом глянцевое зданье,
где голоса несбывшихся надежд
и дальний отблеск первого свиданья.

Тебе всё это, город, не впервой:
как безделушки рухнувшие тверди.
Боль отлегла... Осталась лишь любовь
и доказала право на бессмертье.

Свет фонарей, как серенькая моль.
Тавро луны над башней в скучной драме.
Мозаика мгновений, город мой,
ты врос в меня, как памяти фундамент.

Здесь лебедь был, а будет лебеда.
(Дай Бог, произойдёт как можно позже).
Когда тебя придётся покидать,
я оторву себя с кусками кожи.

Дай Бог, чтоб в миг, себя назвавший «мгла»,
никто не плакал горькими слезами.
Скребёт асфальт рассветная метла
и оставляет крошево мозаик.


* * *

Скрипичный ключ чужого разговора
на барабанных перепонках снов.
Сквозь облаков задёрнутые шторы –
зародыш солнца в скорлупе домов.

И синевы расплывчатые гребни
волною льются в чашку и кувшин.
Уборщики, как ангелы в отрепьях,
ровняют баки мусорных машин.

И в конуре бесцеремонной ванны
играет в горный водопад вода.
Нам вольно даже в тесноте диванной,
нам сладко, да?

Вот пестик стрелки дернулся – и слышно,
как спорит сын под окнами с отцом.
Большой реки натянутые мышцы
уже играют солнцем и свинцом.


САЛФЕТКА

Зелёная ветка, растущее благо,
глотая нектар грозового озона,
взрослела и знала, что станет бумагой,
не просто бумагой – бумагой особой.

Отменной, отборной. И вечером чёрным
под облаком-шапкою мягкого света
хранить будет формулы смелых учёных,
а может быть, мудрые мысли поэта.

Но смысл и домысел – разные силы.
Кто станет считаться с ничтожною веткой?
Решил сортировщик надежд древесинных,
что быть этой ветке обычной салфеткой.

Салфеткой... Хранилищем тайным объедков...
Приставкой к салатам, нарезанным всуе.
И вместо чернил, темно-синих и едких,
покорнейше впитывать пьяные слюни.

Громады бумаги, белейшей и писчей,
лежали, как дальний несбыточный остров.
С презрением, вызванным новым обличьем,
её провожали вчерашние сёстры.

А позже – кабацкая вечная копоть.
Безликие ночи. Мышиные тени.
...На мятой салфетке, под крики и хохот,
две строчки дописывал дерзкий Есенин.


* * *

Я помню две книжки на полке одной:
у первой искрился наряд золотой,
другая настолько сера и бледна,
что я удивлялась: «Зачем здесь она?»

Прошло десять лет. Дерзкий нрав мой утих.
Я снова в знакомом хранилище книг.
На той, что блестела, был пыльный налёт.
Совсем посерел дорогой переплёт.

Другую листали так часто, что вдруг –
Сиянье на ней от скольжения рук!
И светлым узором (как солнечный плющ)
Украсил обложку полуденный луч.

Так золото строк этой книжки простой
одело её в переплёт золотой…