Маме

В дом врывается сад сквозь фруктовые форточки.

Видишь: яблоки словно до зёрен сгорели

Там, где солнце садится по-детски на корточки,

На резную скамью позабытых качелей.

Еле-еле касаясь рукой подоконника,

Тень моя пробежит по одной половице,

И закат отразится на дне рукомойника,

И в ведро застучит водяное копытце.

Голубыми, зелёными, красными бликами

Сад скользит по стеклу, по стене, по постели:

И во сне мы садимся – ночными курлыками –

На резную скамью позабытых качелей.

Наше детство – курлы! – до головокружения

Проскрипит нам – курлы! – в деревянном разбеге,

Для колен не жалея крапивного жжения,

И к реке довезёт на бродячей телеге.

От загара светлеют вчерашние ссадины.

А когда от грозы волны ходят кругами,

На ладонях блестят розоватые градины

Вперемежку с рогатыми злыми жуками…

И репейник склоняет колючие мордочки

Прямо к пухлым губам, липким от карамели,

Там, где солнце садится по-детски на корточки

На резную скамью позабытых качелей…

Песочный круг

Житейский циферблат, песочный круг арены

Я подчинил себе без маски и белил:

Смолкали от моих разбойных слов сирены,

И в малом и большом мне мир благоволил.

Мне мир благоволил, как цирковая лошадь,

Кивая праздничным плюмажем площадей.

И жизнь была сама бушующая площадь

С ночными толпами ликующих людей.

Но памяти моей просторный колумбарий

Не сохранил всех тех, кто прогорел дотла.

Всей рощи не вместил потрёпанный гербарий,

Листву смела в костёр угрюмая метла.

И вот теперь, когда под гнётом поколений

Перебродил в крови пророчества настой,

Я в лепете листвы ловлю пыльцу явлений,

Опустошая штоф судьбы полупустой.

Ушедшее – вдвойне становится дороже,

Когда не отыскать свидетелей живых,

И мы глядимся в ночь расчётливей и строже

С заоблачных высот сердец сторожевых…

Убежище
 

В этом временном утлом убежище,
Временной глинобитной норе,
Где так яростно, ясно и режуще
Полоснут небеса на заре,

На покатой жемчужной завалинке
Мне больную весну коротать,
Ждать пока на молочной проталинке
Вечный ирис пробьётся опять,

Ждать, пока пересуды рассудятся,
Белый свет над тропинкой взойдет,
И хула, и опала забудутся,
А прозрения дух снизойдет…

И тогда из купели обугленной,
Слово вскинется наотмашь, влет,
И звезда над душою оболганной
Величальные слёзы прольёт.

Бессмертие

Серым утром и виденья серы,

Сердцу не хватает мегаватт –

Тлением злокачественной веры

Я на два бессмертия разъят.

Мне в одном даровано веселье,

Солнце в полыхании рябин.

Во втором – отравленное зелье

Льётся в окровавленный рубин.

Я изъеден ложью. Привкус серы

Патиной слетает с серебра.

Тлением злокачественной веры

Я разъят на завтра и вчера.

Мне вчера даровано прощенье,

Поцелуй в усталые уста.

Завтра – бесконечное отмщенье

Вглубь на две лопаты от креста.

И сидят вокруг меня химеры

Злобной стайкой ласковых совят –

Тлением злокачественной веры

Я на две вселенные разъят…

Дорога

Хоть в воде не тони, хоть в огне не сгорай,

Если даже в аду есть свой маленький рай,

Если даже в раю есть свой маленький ад –

Плачь, стенай и моли о дороге назад!

Плачь, стенай и моли о дороге туда,

Где высокое небо не жгут провода,

Где свободные листья, сметая, не жгут,

И в ночи не наложат смирительный жгут.

Если прошлое выше и проще стократ

Бриллиантовых сфер в миллионы карат,

Если ты оглянулся и вышел за край,

Хоть в огне не тони, хоть в воде не сгорай!

Екклесиаст, XIII

Кислотный дождь разъял меня на части,

Нейтронный пепел пересыпал трон…

Зачем, скажи, я избегаю страсти,

Добра и зла исследуя закон?

Но сколько бы ни гневался Создатель

Магнитных бурь и радуги в траве, –

Я по своей природе – созерцатель

С бесстрашным сейсмописцем в голове.

И рад бы я продлить томленье дрожью,

Звать суетой погрешность бытия,

Но смертному вернуться невозможно

В объятья страсти – из небытия.

Но Дух ещё способен к состраданью,

Хоть видит смысл лишь в распорядке слов,

И я слагаю гимны и рыданья,

К затменьям и прозрениям готов.

Стекает время бесноватой лавой,

Неудержимой лавой по траве…

Жизнь не стреножить ни мечом, ни славой –

Лишь только сейсмописцем в голове.

Памяти поэта

У живого поэта нет отчества,

Нет пристанища, нет друзей, –

Только тлеющий дар пророчества,

Только тягота вещих дней…

Вот умрёшь, и – очертят отчество

Чёрной рамочкой в полкреста,

И продолжится одиночество,

И ключиц не найдут уста.

Вот умрёшь, и – не хватит паперти

Размозжить вердикт о гранит,

И в утробе народной памяти

Чёрт-те что молва сохранит.

Вот умрёшь, и – вручат отечество

Домотканым стягом в ногах,

И угрюмое человечество

По нему пройдёт в сапогах…

Разбег

Тем и вечен оскал золотого огня,

Проходящего сферы любви,

Что мгновенья считаем с зачатия дня,

Наводящего ужас в крови.

Есть в пульсациях жизни животная связь,

Тронный Хронос и ток хромосом,

Уводящие нас в безвременную вязь,

Где ременный разбег – невесом.

Невесёлая участь гончарной Земли –

Сдвинуть стрелки на круги своя,

Чтоб пришли на сквозняк маяка корабли

И прошла сквозь иголку швея,

Чтобы намертво сшитые наши тела

Затянуть в жернова шестерён,

Но живою любовь всё ж остаться смогла

В погребальной купели времён...

Сердцебиение

1) Систола

…Пошатывало старенький вагон

На стыках полуночного разъезда,

И застила продольный свет окон

Слюдою припорошенная бездна.

Лисёнком приютившись в уголку

Катящейся норы, отдавшись снегу,

Ты проживала на своем веку

Вторжения неистовую негу.

И я ловил бесплотный поцелуй

Сквозь мелюзгу метельных километров,

И прорастал в ласкающую мглу,

Не требуя от вечности ответов.

Поскольку, сквозь волшебную тщету

Вторгаясь, нам дано просеять звуки,

А древнюю нагую красоту

Взяла слепая вечность на поруки.

2) Диастола

Теперь и смерть не причинит вреда:

Уж лучше сталь щербатая внутри, чем

Не встретиться с тобою – как тогда,

Когда ты называлась Беатриче!

Как ты меня любила! Боже мой!

Ты мне была наперсницей, соседкой,

Когда певец бежал по мостовой

За вечною черемуховой веткой.

И голос мой вплетался в локон твой,

И губы пробегали в поцелуе

Вдоль, поутру горчащему травой,

Босого сквознячка в любовной сбруе.

И кубарем с ворсинками ковра

Восторг соединял пушок на локте,

Являя Афродиту из ребра,

По щиколотку в пене, в птичьем клёкоте…

Стержень

…И обернулась жизнь тягучею нугой,

Падучею дугой до судорожной дрожи.

Я вырос из себя. И вот бреду нагой –

В кровавых лоскутах растрескавшейся кожи.

Я вырос из себя. Но крепких два крыла

Не облегли собой кровящий позвоночник.

Я вышел из себя. Но жизнь мне не дала

Свободы заглянуть в любви первоисточник.

И вот теперь, когда тягучая беда

Наматывает мир на оголённый стержень,

Где силы взять дожить до страшного суда,

Когда я так смешон, измотан и несдержан?

Когда я так давно не говорил: люблю!

Когда я полюбил душевную остуду,

Когда в который раз я сам себя ловлю

На том, что ничего уже менять не буду…

* * *

Там, где сумерки вещи

И дыхание чаще,

И разбросаны вещи

По сиреневой чаще -

Там любовь длится стоном

Обоюдного счастья,

И в дыхании сонном

Твоего соучастья

Нет ни боли, ни страха,

И трепещет пощада,

Как прекрасная птаха

В недрах райского сада…

Второе зрение
 

Вложивший в зерна тайну набуханья,
Расчисливший движенье птичьих крыл
Нас одарил за вечные страданья
Вторым дыханьем на исходе сил.

Но есть иное, высшее уменье,
Когда, как дар за хищный, нежный взор,
Откроется очам второе зренье,
И станет мир неведом с этих пор.

Дорогу, дом — ты все увидишь внове,—
Речной обрыв, церквушку, дальний лес,
И жизнь вторую им даруешь в слове,
И узришь свет, струящийся с небес.

Опустишься: и над хребтами пашен
Подсмотришь, как летит к земле дракон.
Поднимешься: окажется не страшен
Среди других жуков жужжащих он.

Благословляя труд и равновесье,
Ты обретешь покой и тишину,
Чтоб числить птичьи взлеты в поднебесье
И жизнь привлечь к набухшему зерну.

Бездна
 

Придорожно влюбленный в удачу,
Как в расцветшее солнце в росе,
Я свидание наше назначу
В стороне от зеркальных шоссе.

Скоростной амальгамой асфальта
Искажается облик и жест,
Только рокот шмелиного альта
Приглушает ревущую жесть.

В сонном княжестве дикого мака
Никогда не визжат тормоза:
Безо всякого вздорного знака
Заглядимся друг другу в глаза.

Оттого и влюблен я в удачу,
В острогрудую летнюю мглу,
Оттого и в бессилии плачу,
Заключенный в медвежьем углу.

Нет! не блеском дороги зеркальной
И не злою острожной судьбой —
Вечной одурью континентальной
Осужден на разлуку с тобой...

Но, минуя пространство, вплотную
Ты мерцаешь в дыханьи моем,
И не раз еще в бездну глазную
Мы сорвемся вдвоем...

Морок
 

Владычествуя в космосе ночном,
Меня ты обволакивала светом.
Шиповник цвел. И в воздухе раздетом
Блуждало эхо в мороке речном.

Дождь вспыхивал, земли не оросив,
Небесный порох передав губами
Мгновенному свеченью между нами,
На миг всего калитку отворив.

Шиповник доцветал. Губам твоим
Так много предстояло после помнить
Того, что и веками не восполнить,
Не отмолить и не забыть двоим...

Хорал
 

Когда стечет в траву воск утреннего града
И размотает гром свой огненный клубок,
Из-за свинцовых врат возвышенного града
Нисходит вдоль луча мой кареглазый Бог.

Сквозь затхлый и сквозной мрак метрополитена
Я восхожу к Нему по лествице пустой,
И радостный хорал из ветра и Шопена
Торжественно звучит молитвою простой.

На срезе подвижных подземных минаретов
Ветхозаветных дней мерцают письмена,
Когда не ведал мир ни Мекк, ни Назаретов
И не придумывал для Бога имена.

Мой кареглазый Бог нисходит в мир без злобы
И в смерти не страшит пылающей смолой,
Мой кареглазый Бог ко мне приходит, чтобы
Я стал молитвенным огнем, а не золой.

Я не ищу судьбы скитальца и пророка,
Но в пыльный луч вплелась янтарная лоза,
И я иду один, без имени, без срока,
Чтобы с улыбкою взглянуть Ему в глаза...

Вознесение
 

Город смотрит через плечо
На ладони мои пустые,
Так удушливо горячо
Растрепав тополя густые.

Я кормлю тишину с руки,
Проходя потайным бульваром,
Где прозрачные старики
Прозревают судьбу задаром.

И пульсируют их тела,
Отторгая чужие тени,
И пробившиеся крыла
Пригибают к земле колени.

Преломляя порожний свет
Дрожью высшего соучастья,
Их ладони хранят секрет
Невозможного в жизни счастья.

Их ладони приблизь к глазам,
Поцелуй, и сквозь них на время
Посмотри - и увидишь сам,
Как возносится к солнцу семя...

Сожжение
 

Я листья жгу, прощая вечер новый
Томлением беспечного труда,
Бессмысленно гляжу на лист кленовый
 И замираю, может, навсегда:
В прыжке за тенью зависает кошка,
Огонь фольгой топорщится в костре,
В тумане застывает неотложка,
Как божия коровка в янтаре.
И что-то вспыхивает, что-то поднимает
Листву с земли и жизнь кружит назад,
И женщину ко мне на грудь бросает,
И мороком пронизывает сад.
Пусть вывихнуты челюсти у окон,
Пусть прошлое торопится к костру,
О, жизнь моя! тебя, как жалкий кокон,
Не сжечь и не развеять на ветру...

Камень
 

По щиколотку вросший в мох, в родимый перегной,
Тысячелетия дремлю в невольной немоте:
Меня и звери, и века обходят стороной,
Да непреложно облака блуждают в высоте.
Я слышу шорохи травы и скрежет корневищ,
Когда окрестные леса предзимний бьет озноб,
Когда на злые голоса свистит небесный свищ
И почерневший горизонт свинцовый хмурит лоб.

С времен ацтекских пирамид и гибели Микен
Я некий путеводный перст в неведомый предел.
Не омрачаемый ничем, не движимый никем,
Я помню: как сгущалась ночь, как плод запретный зрел,
Как с ветви Млечного Пути, покрытой звездной ржой,
Червивым яблоком Земля сорвалась на ладонь
Взрастившего небесный сад не волею чужой,
А токмо промыслом своим, рождающим огонь.

Он яблоко спечет в золе вселенского костра,
Когда увидят облака, что весь я мхом порос.
И я врастаю глубже в мох — покуда не пора! —
А подо мной таится червь, как дремлющий вопрос:
Что тайна? Знаки на песке, накрытые волной,
Неторопливый перелет пузатого жука,
Две полуночные души, вмещенные в одной,
Иль разорви — рубаху пляс хмельного мужика?
.    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .
Иль все испепелящiй светъ, пришедъ изъ далека?

Преображение
 

Жизнь пора переписывать набело,
Тесно стало мне в черновиках:
То - что было, и то - чего не было,
Выносить сквозь огонь - на руках!

На задворках духовной опричнины,
Сея смуту в разгульной строке,
Темных слов узколобые истины
Воцарились в опальной башке.

Оттого горностаевой мантией
Ниспадают в пожар облака
На закате, больном пироманией,
Пеплом райского черновика.

Отдаляют зачатие истины
Легионы расколотых снов,
И оскалом духовной опричнины
Пьяны рты перекошенных слов.

Мне пора переписывать набело
Истлевающий свиток любви,
То - что было, и то - чего не было,
Отторгать от заблудшей крови...

Узник
 

Есть жертвенность двоякого страданья,
Когда страдают жертва и палач:
Склоняя совесть на алтарь закланья,
Они не ждут от мира: исполать!

Они скопили детские обиды,
Скрепили сердце гневным сургучом,
Их двери к солнцу наглухо закрыты
Бог знает где потерянным ключом.

Счастливый узник вольного сознанья,
Свободной жертвы скованный палач,
Я сам себе назначил наказанье,
Я сам себе раскаянье и плач.

Последняя книга
 

Хочу примерить долголетие
Греховной бабочкой к сединам:
Мое духовное наследие
Ничтожно в тлении едином.

И я несу свое безверие
Туда, где мглой припорошило
Полей студеное безветрие,
Где отжило всё и отжило.

Где станут первыми последние,
Изверясь в номерах «Астории»:
Мое духовное наследие –
Грязь под ногтями у Истории.

Слегка помешкаю в преддверии
Зимы, в предвосхищеньи тления:
Не веря, но уже в предверии
Для нового перерождения...

©Арсений Конецкий